и опять в тыл меня же…
– Да не в тыл, чудак ты. И где он, тыл, вообще? – Беличенко взял из Ваниной руки окурок, который тот деликатно держал за спиной, затянулся несколько раз подряд.
Рядом с Горошко он казался большим, широким.
– Тут без тебя на нас вон оттуда танки пошли. – Он кивнул подбородком в сторону садов. – Если б мы там не заминировали – хана нам. Да еще Орлов подбил один танк гранатой.
И Беличенко одобрительно глянул на красивого сержанта с гитарой; тот, как бы не слыша, с величайшим вниманием продолжал на слух подтягивать струну.
– Вот тебе и тыл.
Говоря это, Беличенко все время шевелил затекшими пальцами раненой, болевшей руки. Вдруг поморщился: неловкое движение отдалось сильной болью. Он бросил догоревший окурок.
– Видишь скирды на поле?
Впереди на зимнем, озаряемом вспышками небе, как два дома, темнели скирды.
– Поджечь их надо, когда танки пойдут. А ты говоришь – тыл.
Он держал Ваню за локоть. Так уж получается на войне, что в самые опасные места посылаешь самых дорогих тебе, самых верных людей.
– Возьмешь пару бутылок с зажигательной смесью. Новый у нас старшина приблудился, у него возьмешь.
А совсем другие слова надо было бы говорить сейчас. Только эти слова почему-то всегда говорить неловко. Он все держал Ваню за локоть, и тот чувствовал себя стесненно.
Помахивая в руке гитарой, подошел Орлов, герой дня. Услышав, о чем разговор, покровительственно оглядел Ваню, подмигнул:
– Когда ни помирать, все равно день терять – так говорю?
Беличенко не любил развязных людей. Он сердито подождал, пока Орлов уйдет, тогда уж простился с ординарцем.
– Ну, иди, – сказал он. – Помни: ждать буду. Иди.
Горошко понимал, что это означает: поджечь скирды и осветить все вокруг, когда пойдут танки. Когда танки идут, все живое стремится стать незаметным. О плохом Ваня не думал, но вообще-то, всякое бывает на фронте. И поэтому, найдя старшину, он первым делом сказал доверительно:
– Старшина, я тут гимнастерку комбата отдал одной венгерке стирать. Еще когда мы только стали тут. Шерстяная гимнастерка, новая совсем. В случае чего, забеги возьми, я дом укажу.
Новый старшина, принявший остатки хозяйства, был рыжеусый, бравый, гвардейского вида. Ничем он не напоминал Пономарева. И только одно у них было общее: так же, как Пономарев, он больше всего на свете не терпел потерь и убытков. Вот эту черту сразу заметили бойцы, и как-то даже приятна была она им сейчас. Та самая черта, за которую при жизни больше всего в душе и вслух ругали Пономарева.
Услышав, что недостает еще гимнастерки, старшина, весь день видевший одни убытки и разрушения, набросился на Горошко, не разобрав дела:
– То есть как так отдал? Как так возьми, говорю?
Горошко поглядел – не в себе человек. И пошел искать кого-либо из разведчиков. Встретился Семынин, самый здоровый и самый ленивый из всех. Три дня назад Горошко поссорился с ним: Семынин закоптил его котелок и не почистил. В другое время он бы не обратился к нему – характер у Вани был. Но сейчас выбирать не приходилось. И, давая понять, что прошлое забыто, он рассказал ему свое дело и попросил:
– Будь другом, забеги, если отходить станете. А то гимнастерка, понимаешь, новая, комбат как раз любит ее.
– А сам-то ты что? – удивился Семынин. – Сам чего не можешь?
Горошко потупился:
– Да видишь, так дело выходит… Словом, не по пути мне.
– В штаб, что ли, опять отправляют?
– Ага.
– Так ты так бы и сказал. Ладно уж, возьму, – согласился Семынин, потому что в общем-то он был человек великодушный.
И Горошко ушел. Он вылез за бруствер окопа, глубже натянул ушанку и бегом, пригибаясь, двинулся по полю навстречу стрельбе. Над полем, как искры на ветру, в разные стороны летали трассирующие пули. Но не столько берегся он пуль, как опасался, не упасть бы. С ним были стеклянные бутылки с зажигательной смесью, а он не доверял им.
При свете взлетавших ракет с батареи еще некоторое время была видна перебегавшая, все удаляющаяся одинокая фигура. Расчеты обоих орудий, стоявших метрах в полутораста друг от друга, смотрели вслед Горошко и, когда смыкалась темнота, ждали, чтобы вновь взлетела ракета. Но вот ракета взлетела, а поле было пусто, только впереди орудий качались под ветром кусты и тени их на снегу. Горошко пропал. Успел добежать или немецкая пуля нашла его? Стога все не загорались, и только усилившаяся стрельба приблизилась как будто. Менявшийся ветер носил над полем рокот моторов танков, они слышны были то с фланга, то рядом совсем, то исчезали.
Стоя возле орудия, Беличенко прислушивался к голосам солдат. Они сидели на земле в окопе, пушка заслоняла их, и он только слышал разговоры.
– Это нас приказ ссадил с машин, а то были бы мы сейчас за Дунаем на формировке, в баньке парились бы. А вы б тут воевали, – оживленно говорил разбитной солдатик, пришедший вместе с Архиповым. Как бы платя за гостеприимство, он ко всем поворачивался, довольный, и голос его то затихал, то усиливался. – Это на полчаса приказу опоздать или бы немец погодил с наступлением – и все, читали бы мы про вас сводки. Мы уже по машинам сидели.
Заряжающий Никонов – комбат определил его по густому, табачному голосу – спросил:
– Чего же вы сюда шли в таком разе? Семеро вас осталось, ни начальства над вами, ни приказа – топали б за Дунай. Кто вас неволил?
– Кто? – бойко, весело засмеялся пехотинец. – Будто сам не знаешь кто? Я, если знать хочешь, имею право вовсе не участвовать.
– То есть как же это ты имеешь право?
– А так. Могу на законном основании сидеть в тылу. – Он подождал, пока всем любопытно станет. – У меня грудь куриная.
Солдата с «куриной» грудью и Беличенко встречал впервые. Ему стало интересно. Но он продолжал стоять на своем месте и слушать. А там сразу несколько голосов спросили озадаченно:
– Чего это?
– Грудь, говорю, куриная. Можете пощупать, если сомневаетесь.
Стало тихо. Видимо, в самом деле щупали.
– Меня четыре медкомиссии отставили, – весело хвастался пехотинец, пока остальные удостоверялись на ощупь.
Потом незнакомый голос, принадлежавший человеку пожилому, сказал:
– Грудь куриная, а не летаешь. Так, может, ты несешься?
И все засмеялись.
«Все же веселый мы народ, – подумал Беличенко. – Из тех, что сейчас смеются, после боя, может, и половины не останется. И знают они это, и все же шутка у нас не переводится. А если в душу к любому заглянуть, что он несет в ней?..»
Словно подтверждая
